Юрий Николаевич Тынянов, русский писатель, автор знаменитых романов «Кюхля», «Смерть Визир-Мухтара», повести «Подпоручик Киже» и многих других известных произведений.

Исследователи его творчества отмечают, что его жизнь и судьба трагическим образом пересеклись с творчеством немецкого поэта Генриха Гейне, стихи которого Тынянов обожал и блестяще переводил их на русский язык. В этих двух талантливых представителях различных культур и эпох, действительно, было много общего: оба они были изысканно остроумны, оба жили в период потрясений и бурь, оба формировали новые направления в литературе и оба по какой-то роковой случайности страдали тяжелым заболеванием – рассеянным склерозом, который Ю.Н. Тынянов очень метко назвал «безутешной болезнью».

Юрий Николаевич (Насонович) Тынянов  родился  18 октября 1894 года в Режице Витебской губернии в  еврейской семье. «Я родился в 1894 году в городе Режице, часах в шести от мест рождения Михоэлса и Шагала и в восьми от места рождения и молодости Екатерины I», – писал Тынянов в автобиографии. – «Город был небольшой, холмистый, очень разный. На холме – развалины ливонского замка, внизу – еврейские переулки, а за речкой – раскольничий скит. До войны город был Витебской губернии, теперь – латвийский. Староверы были похожи на суриковских стрельцов. Женщины ходили в ярких шубах, от которых снег горел… Я был легковерен до крайности. Как-то дядя учинил со мною опыт: я ложился спать, он положил мне под подушку яблоко и сказал, что завтра будет два. Назавтра я нашел под подушкой два яблока. Я поверил в это, как в самое обыкновенное и радостное, чуть не научное явление. Отец возмутился. Я смело положил яблоко под подушку. День, когда я проснулся и нашел все то же яблоко, я долго помнил: весь мир стал хуже. Отец любил литературу, больше всех писателей — Салтыкова. Горький потрясал тогда читателей. Сам я читал все, что попадалось. Любимой книгой было издание Сытина с красной картинкой на обложке: «Ермак Тимофеевич и славный атаман Иван Кольцо». И еще — «Ламермурская невеста». Мне было не более семи лет, когда я впервые увидел синематограф. Картина была о французской революции. Розовая она была, вся в трещинах и дырах. Очень поразила. Любимый поэт моего детства — Некрасов, и притом не детские, петербургские вещи — «В больнице». Из Пушкина в детстве был странный выбор: «Черна как галка», «Длинный Фирс играет в эти, Те-те-те и те-те-те». И совсем особняком, тоже рано, «Песнь о вещем Олеге». Над прощанием князя с конем и над концом всегда плакал…».

Отец Тынянова Насон (Николай) Аркадьевич Тынянов (1862—1924) был врачом, а мать — Софья Борисовна Тынянова (урожд. Сора-Хася Эпштейн, 1868—1940) — совладелицей кожевенного завода. В их семье было еще двое детей — старший брат Лев (в будущем – руководитель Ярославского горздравотдела) и младшая сестра Лидия, «автор известных детских книг».

Отец Тынянова, «человек широко образованный, владевший несколькими иностранными языками,…. Был известен в городе как врач бедноты…Добрый и внимательный, он отдавал много времени воспитанию детей». А вот матушка, Сора-Хася, напоминала Тынянову мать Пушкина, Надежду Осиповну. «Беспричинные переходы из одного настроения в другое, непонятные ей самой, постоянное недовольство жизнью, скупость в мелочах, странно соединявшаяся с почти фантастическим гостеприимством, упрямое вмешательство в жизнь своих детей (в любом возрасте), полное отсутствие такта, ни во что не ценившегося и противоречащего характеру Юрия Николаевича,- вот черты Софьи Борисовны Тыняновой». Куда хуже было другое — она, как и другие еврейские родственники, ни в грош не ставила таланта Тынянова. Биограф Тынянова пишет, что никогда не видел на лице матери Тынянова улыбки. Сущая мегера! Но важнее было, в плане недуга Тынянова, загадочное неврологическое заболевание его отца – он почти не владел левой ногой. Она мучила его много лет, и в конце-концов, лишила возможности работать.

В 1904 году семья Тыняновых переехала в Псков, где Юрий Тынянов был принят в Псковскую гимназию. Там среди его одноклассников и друзей были Лев Зильбер, Август Летавет, Ян Озолин и Борис Лепорский. Тынянов рассказывал: «Девяти лет поступил в Псковскую гимназию, и Псков стал для меня полуродным городом. Большую часть времени проводил с товарищами на стене, охранявшей Псков от Стефана Батория, в лодке на реке Великой, которую и теперь помню и люблю. Первая книга, купленная мною в первом классе за полтинник, была «Железная маска» в одиннадцати выпусках. Первый давался бесплатно. Был ею взволнован, как никогда позже никакой литературой: «Воры и мошенники Парижа! Перед вами Людовик-Доминик Картуш!» Ходил в приезжий цирк Ферони и влюбился в наездницу. Боялся, что цирк прогорит и уедет, и молил бога, чтобы у цирка были полные сборы. Гимназия была старозаветная, вроде развалившейся бурсы. И, правда, среди старых учителей были еще бурсаки. В городе враждовали окраины: Запсковье и Завеличье. В гимназии то и дело слышалось: «Ты наших, запсковских, не трогай», «Ты наших, завелициих, не трогай». В первые два года моей гимназии были еще кулачные бои между Запсковьем и Завеличьем. За монеты, зажатые в рукавицы, били обе стороны — и Запсковье и Завеличье. Мы играли в козаты (бабки). У нас были известные игроки; у них в карманах было пар по десять козатов, а битки всегда налиты свинцом. Играли и в ножичек. Главным зрелищем была ярмарка — в феврале или марте. Перед балаганом играли на открытой площадке в глиняные дудочки: «Чудный месяц плывет над рекою»… В гимназии у меня были странные друзья: я был одним из первых учеников, а дружил с последними. Мои друзья, почти все, гимназии не кончили: их выгоняли за «громкое поведение и тихие успехи»…

Во время учебы в гимназии и в Петроградском университете Тынянов на здоровье не жаловался, если не считать перенесенного в 1918 году (?) тяжелого сыпного тифа.

Гимназию Юрий Тынянов окончил в 1912 году с серебряной медалью, и в этом же году поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где занимался в пушкинском семинаре С.Венгерова, слушал лекции А.Шахматова и И.Бодуэна де Куртене. Среди его товарищей по университету были М.Азадовский, Ю.Оксман и Н.Яковлев. Тынянов рассказывал: «В 1912 году я поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, славяно-русское отделение. Университет испугал меня обширностью коридора, расписанием занятий и многочисленностью аудиторий. Я тыкался в аудитории наугад. Теперь я не жалею об этом. Я слышал вступительные и другие лекции: биолога Догеля, химика Чугаева, а в физическом институте, во дворе — физика Боргмана… На своем отделении больше всего занимался у Венгерова, который был старым литератором, а не казенным профессором и любил вспоминать про свои встречи с Тургеневым. Его пушкинский семинарий был скорее литературным обществом, чем студенческими занятиями! Там спорили обо всем: спорили о сюжете, стихе. Казенного порядка не было. Руководитель с седой бородой вмешивался в споры, как юноша, и всем интересовался. Пушкинисты были такие же, как теперь,— малые дела, смешки, большое высокомерие. Они изучали не Пушкина, а пушкиноведение. Я стал изучать Грибоедова — и испугался, как его не понимают и как не похоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы (все это остается еще и теперь). Прочел доклад о Кюхельбекере. Венгеров оживился. Захлопал. Так началась моя работа. Больше всего я был не согласен с установившимися оценками. Я сказал руководителю, что Сальери у Пушкина похож на Катенина. Он мне ответил: «Сальери талантлив, а Катенин был бездарен». Он научил нас работать над документами, рукописями. У него были снимки со всех пушкинских рукописей Румянцевского музея. Он давал их изучать каждому, кто хотел…».

Первыми научными работами Тынянова стали доклад «Литературный источник «Смерти поэта» и доклад о пушкинском «Каменном госте». В студенческие годы им также была написана большая работа о Вильгельме Кюхельбекере, рукопись которой не сохранилась.

В 1916 году Юрий Тынянов женился на сестре своего товарища по псковской гимназии Льва Зильбера (родного брата Вениамина Каверина) — Елене. Вскоре после свадьбы у молодоженов родилась дочь, названная Инной.

«До поры до времени все было прекрасно»,— многозначительно замечает В.Каверин…Вот как описывал Тынянова И.Андронников: «Он был невелик ростом. Пропорционален. Изящен. Пластичен. Слушая вас, подавался слегка вперед с полуулыбкой очаровательной и совершенно естественной, хотя в этом легком повороте головы, чуть склонясь и чуть-чуть повернув к собеседнику ухо, было что-то от галантных портретов восемнадцатого столетия. Когда же к нему обращались старшие или дамы, Юрий Николаевич становился сверхувлекательным. Говорил любезно, с улыбкой, «упадая» на ударное слово и слог, отчеканивал…»

После окончания университета в 1918 году Тынянов был оставлен Семеном Венгеровым при кафедре русской литературы для продолжения научной работы. Тынянов рассказывал: «Я был оставлен Венгеровым при университете, потом читал лекции в Институте истории искусств — о том, что больше всего любил и люблю в литературе,— о поэзии, стихах». В том же 1918 году Тынянов познакомился с Виктором Шкловским и Борисом Эйхенбаумом, а также вступил в Общество по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), участие в котором сыграло огромную роль в его судьбе, как ученого. С сентября 1920 г. он был секретарем этого общества, а в 1921 г. в издательстве «ОПОЯЗ» вышла первая книга Тынянова «Достоевский и Гоголь. (К теории пародии)». «За издание получил воз дров», – комментирует он в анкете.

В 1921 году Тынянов поступил на службу в Отдел информации петроградского бюро Коминтерна, служил переводчиком Французского отдела, в 1920—1921 гг. заведовал отделением. Как человек семейный, он сильно нуждался и потому совмещал службу с преподаванием, читал в 1919 г. лекции в Доме искусств и в Доме литераторов.

В первой половине 1920-х годов Юрий Тынянов написал ряд работ об Александре Пушкине и литературной борьбе его эпохи. Статьи назывались «Архаисты и Пушкин», «Пушкин и Тютчев» и «Мнимый Пушкин», и в них историческая роль великого поэта раскрывалась по-новому, более конкретно и точно, чем у других авторов. В статьях о Федоре Тютчеве и Николае Некрасове, Александре Блоке и Валерии Брюсове Тыняновым были даны четкие историко-литературные характеристики поэтов, а также определено их неповторимое своеобразие. В статье «Литературное сегодня» в 1924 году проза начала 1920-х годов была им показана как целостная система, а в статье «Промежуток» в том же году была представлена такая же убедительная панорама поэзии, даны выразительные и емкие характеристики творчества Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Владимира Маяковского и других мастеров стиха. Критические оценки Тынянова были основаны и на пророческой интуиции, и на точных научных критериях, оценивавших творчество современников, которое Тынянов рассматривал в единой системе литературной эволюции.

В 1924 году Юрий Тынянов получил коммерческий заказ, организованный Корнеем Чуковским от издательства «Кубуч» на написание брошюры о Кюхельбекере. Остро нуждавшийся в деньгах Тынянов взялся за эту работу и неожиданно за короткий срок в 1925 году написал роман «Кюхля», положивший начало его писательской судьбе. Воскрешая для современников полузабытого поэта-декабриста, используя при этом обширный фактический материал, Тынянов достиг эмоциональной достоверности благодаря интуитивным догадкам. «Кюхля» — это роман-биография, но, идя по следам главного героя, мы как бы входим в портретную галерею самых дорогих нашему сердцу людей — Пушкина, Грибоедова, Дельвига. Везде чувствуется взгляд самого Кюхельбекера. Подчас, кажется, что он сам рассказывает о себе, и чем скромнее звучит этот голос, тем отчетливее вырисовывается перед нами трагедия декабризма…».

С этого момента Юрий Тынянов начал сочетать научную работу с литературной, все более тяготея к творческой деятельности.

В автобиографии Ю.Тынянов пишет: «В 1925 году написал роман о Кюхельбекере. Переход от науки к литературе был вовсе не так прост. Многие ученые считали романы и вообще беллетристику халтурой. Один старый ученый — историк литературы, называл всех, кто интересуется новой литературой, «труляля». Должна была произойти величайшая из всех революций, чтобы пропасть между наукой и литературой исчезла. Моя беллетристика возникла, главным образом, из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей, течения, развитие русской литературы. Такая «вселенская смазь», которую учиняли историки литературы, попирала и произведения старых писателей. Потребность познакомиться с ними поближе и понять глубже — вот чем была для меня беллетристика. Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не выдумкой, а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них. Никогда писатель не выдумывает ничего более прекрасного и сильного, чем правда. «Выдумка» — случайность, которая не от существа дела, а от художника. И вот, когда нет случайности, а есть необходимость — начинается роман. Но взгляд должен быть много глубже, догадка и решимость много больше, и тогда приходит последнее в искусстве — ощущение подлинной правды: да, так могло быть, так, может быть, было…».

После выхода романа «Кюхля». Тынянов стал одним из родоначальников своеобразного литературного жанра – «писатели о писателях». Подобные книги стали предтечами знаменитейшей книжной серии «ЖЗЛ». Следующий роман Тынянова — «Смерть Визир-Мухтара» (1928), посвящённый последнему году жизни А.С. Грибоедова, представляет собой совершенно зрелое произведение со своеобразной стилистикой. Тынянов в романе часто прибегает к художественной трансформации фактов, строит чисто творческие версии событий, например, описывая любовную интригу Грибоедова с женой Ф.Булгарина. Некоторые беллетристические догадки автора, впрочем, нашли впоследствии документальное подтверждение, а именно — участие русских дезертиров во главе с Самсон-Ханом в битвах с русскими войсками на стороне персов, подстрекательская роль английских дипломатов в разгроме русской миссии. Однако главное в «Смерти Вазир-Мухтара» — это последовательно развернутое художественное сравнение «века нынешнего» с «веком минувшим», раскрытие вечной ситуации «горя от ума», в которую с неизбежностью попадает в России мыслящий человек. Так, Грибоедов в изображении Тынянова оказывался в трагическом одиночестве, его проект преобразования Кавказа отвергался и правительственными чиновниками, и ссыльным декабристом И.Бурцевым. Власти видели в Грибоедове опасного вольнодумца, прогрессисты — благополучного дипломата в «позлащенном мундире». Эта драматическая ситуация, безусловно, проецировалась на судьбу самого Тынянова и его единомышленников – они испытывали разочарование в революционных идеалах, видели распад опоязовского научного круга и невозможность дальнейшего продолжения коллективной работы в условиях идеологического контроля. В 1927 году Тынянов писал Виктору Шкловскому: «Горе от ума у нас уже имеется. Смею это сказать о нас, о трех-четырех людях. Не хватает только кавычек, и в них все дело. Я, кажется, обойдусь без кавычек и поеду прямо в Персию».

Перед каждым писателем, работающим в историческом или историко-биографическом жанре, остро и повседневно встает проблема соотношения факта и вымысла. И каждый решает эту проблему по-своему. От Тынянова, пришедшего в художественную литературу из мира науки, наиболее естественно было бы ожидать предельной преданности документу, строгого придерживания принятых наукой фактов. Но Тынянов на то и был ученым, чтобы не относиться к документу с почтительностью неофита, чтобы не видеть в нем раз и навсегда установленной, непреложной истины. «Есть документы парадные, – писал он, – и они врут, как люди. У меня нет никакого пиетета к «документу вообще». Человек сослан за вольнодумство на Кавказ и продолжает числиться в Нижнем Новгороде в Тенгинском полку. Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его». Сомнения в достоверности документа (а сомнения эти шли от досконального знания эпохи, от ощущения ее духа, понимания ее специфики, преломляющейся в человеческих характерах, наконец, от дара психолога) привели Тынянова ко многим догадкам и открытиям и в научном, и в художественном творчестве.

В своей художественной практике подчас, – когда вообще не было никаких документов, – Тынянову приходилось исходить лишь из собственного знания и чувствования эпохи и людей, ей принадлежавших, доверяя движение и развитие характеров своему компасу психолога-аналитика. «Там, где кончается документ, там я начинаю, – писал Тынянов. – Представление о том, что вся жизнь документирована, ни на чем не основано: бывают годы без документов».

В творчестве Тынянова исследователи выделяют четыре периода. С двумя последними и была связана его тяжкая, неизлечимая болезнь…

…Как она начиналась? Тынянов был человеком скрытным и до определенного момента жалоб на недомогание от него никто не слышал, да это же и не грипп, чтобы точно указать дату заболевания. В 1928 году Тынянов в письме В.Б.Шкловскому говорит: « Нога болит, с трудом передвигаюсь, то лучше, то хуже. Вероятно, что-то с костью или общее. Мешает, потому что лишает физического ума, ясности в мышцах». Один из современников, относит начало болезни вообще к 1923 году, когда он увидел Тынянова с тростью, но это было скорее поэтическим «кокетством», подражанием Пушкину, которого Тынянов боготворил. Скорее всего, началась болезнь в 1926/27 гг. Существует легенда, что Ю.Тынянов в это время обращался в клинику нервных болезней Военно-медицинской академии (зав., проф. М.А.Аствацатуров) с жалобами на ощущение «ползания мурашек», чувство «отлежания» в нижних конечностях, спазмы мышц, онемение и похолодание в них. Периодически возникала, но проходила слабость в ногах. О каком диагнозе шла речь, неясно, но видимо,  по настоянию Тынянова и  при помощи М.Горького его направили в Германию, к тамошним светилам. В то время связи российских и немецких клиницистов были очень сильны и представители отечественной элиты предпочитали обращаться к ним (естественно те, кому это разрешали). Тынянов относился к таким счастливцам. 28 октября 1928 года Тынянов писал Шкловскому, что берлинские врачи не находят положения серьезным и связывают все с нарушением обмена веществ (!?). Спустя месяц он пишет тому же адресату о том, что немецкие врачи ставят ему диагноз спазмофилии и лечат углекислыми ваннами для ног. «Врачи здесь смотрят не так мрачно на мою болезнь — говорят, что пока еще нет той страшноватой болезни, которую находили у меня дома. Пока. Дело в нервах — вазомоторные нервы у меня взбудоражены и на каждое маленькое приказание извне отвечают с демонстративным азартом, как рыжий в цирке. Это и есть спазмофилия, моя болезнь, болезнь редкая, но довольно скверная («Базир» — написан спазматически). Лечусь я, правду сказать, довольно мало. Принимаю углекислые ванны для ног. Излечил меня (частично, конечно) по общему мнению, Кисловодск». Все дело в том, что в это время немецкие (как и другие) клиницисты были очень увлечены заболеваниями автономной нервной системы и пытались «притянуть» ее к любой болезни. «Психические потрясения, конституция и курение», — вот, по мнению немецких консультантов, причины заболевания Тынянова. Что натолкнуло высококвалифицированных немецких специалистов на подобные предположения? Спазмофилия – это крайнее выражение гипокальциемии вследствие частичной или полной недостаточности функции паращитовидных желез. Это приводит к повышению возбудимости нервно-мышечного аппарата с развитием судорог. В начале заболевания появляется ощущение «ползания мурашек», онемение, скованность в конечностях и в области рта. Затем развиваются тонические и клонические судороги отдельных групп мышц. Сначала судороги возникают в мышцах верхних конечностей – «рука акушера», затем в мышцах ног, включая сгибатели. В этих случаях коленный сустав находится в умеренном сгибании, стопа сгибается внутрь, пальцы согнуты, подошва втянута в виде желоба. Так описана спазмофилия в медицинской энциклопедии конца 20-х гг. прошлого века. Нет, не было ничего этого у Тынянова, но у него были болезненные флексорные (сгибательные) спазмы  в мышцах ног, что могло привести к затруднениям в дифференциальной диагностике. 

Современные неврологи признают, что при рассеянном склерозе могут быть отличные от обычной для этого страдания спастичности болезненные мышечные спазмы в мышцах руки или ноги с одной стороны. Есть и другое предположение – немцы все быстро поняли, но, не желая пугать больного, прибегли к этой лжи «во спасение». Сначала его хотели лечить в Германии, но потом (были и финансовые проблемы) он уехал домой. Во всяком случае, вернулся он несколько обнадеженым и начал активно работать: «Десятки блокнотов буквально испещрены набросками, планами, заготовками будущих произведений…», хотя болезнь прогрессировала и уже зимой 1930 года ему «трудно было ходить, … неделями он не покидал дома».

Его болезнь не случайно носила название «органического хамелеона». Непредсказуемые ухудшения сменяются столь же необъяснимыми ремиссиями, во время которых Тынянов едет на Кавказ, выступает, пишет. Он вполне успешен, его знают, его печатают, ему отдают прекрасную квартиру, где раньше жил выдающийся российский композитор А.Глазунов. Болезнь, однако, не останавливается, и в 1935 году Тынянова отправляют в Париж. Прошел слух, что французы изобрели вакцину против этой страшной болезни. Надо сказать, что к этому времени существовало много теорий возникновения рассеянного склероза: обменная, сосудистая, инфекционная и т.д., и каждый автор предлагал свои способы лечения. Тогда их насчитывалось не менее трех десятков (все, конечно, одинаково бесполезные).

Любопытно, что Тынянова консультировал во время одного из своих визитов в Ленинград, выдающийся российский врач, Дмитрий Дмитриевич Плетнев. В. Шкловский пишет: «Болезнь была как будто медленная — то глаз поворачивался не так, как надо, и видение начинало двоиться, то изменялась походка, потом проходило. Он был у профессора Плетнева; тот посмотрел его как будто невнимательно, посоветовал жить на юге.

— Профессор, вы не разденете меня, не посмотрите? — спросил Тынянов.

Дмитрий Иванович ответил:

— Я могу вам сказать: снимите левый ботинок, у вас плоскостопие.

— Да, это так, — ответил Тынянов.

— Значит, не надо раздеваться.

На вопрос: «почему он так принял Тынянова?» Плетнев ответил:

— Я не умею лечить рассеянный склероз, я только могу узнавать его. Буду задавать вопросы, пациент будет отвечать, да и будет ждать, что я скажу. Так вот… а у меня нет этого. Пускай лучше он считает, что профессор невнимательный». Интересно, что Д.Д.Плетнев, не будучи неврологом, не только знал семиотику рассеянного склероза, но и то, что болезнь часто встречается у жителей северных широт, в том числе и Прибалтики (Режица, нынешнее Резекне, где родился Тынянов, сейчас относится к Латвии)!

Французы подтвердили диагноз ленинградских врачей, да собственно говоря, все было как на ладони: нистагм, тремор, атаксия. Отечественные врачи хорошо представляли, что редко встречаются при рассеянном склерозе триады Шарко и Марбурга, а вот симптом Бабинского, клонусы и повышение сухожильных рефлексов – признаки спастического пареза нижних конечностей — у Ю.Н.Тынянова возникли довольно рано, и не заметить их было сложно. Было у него и нарушение зрения в виде центральной скотомы. Примечательно, что многие современники отмечали перемежающийся характер болезни Тынянова. Более того, наши врачи совершенно правильно расценили симптоматику дебюта его болезни: утомляемость мышц нижних конечностей и дистальные парестезии, то, что немцы расценили как спазмофилию. Что касается лечения, то здесь и отечественная и европейская медицина были одинаково беспомощны: постельный режим при обострениях, препараты брома, ванны, препараты тиозипалина (тиозипалин, тиоидин, фибролизин), массаж, пассивная гимнастика, общие тонизирующие препараты (мышьяк, хинин и т.д.) Лечили рассеянный склероз «германином» (Bayer-205»), а И.Н.Казаков предлагал свои знаменитые лизаты. Известно, что Ю.Н.Тынянов привез из Парижа запас каких-то препаратов, которыми должен был лечиться в течение трех лет. Задним числом можно предположить, что какую-то помощь ему могли оказать только кортикостероиды (суммарный препарат получен в 1936 году, первый, относительно чистый кортикостероид – в 1937 году), но их эффективность была обнаружена при рассеянном склерозе много позже. Французские препараты быстро разочаровали Ю.Н.Тынянова, уже в 1938 году он говорил, что лечиться больше не хочет и не будет, но оставалась главная проблема – он ходил все хуже и хуже. Но еще хуже было отношение к нему и его болезни в семье, где всем заправляла жена — властная, распорядительная и решительная (позже Н.Мандельштам назвала ее «ведьмой»), а Тынянов был неудачливый «добытчик», инвалид… В 1937 году он пытался повеситься, были, наверное, и другие попытки. В его архиве даже сохранилась одна из предсмертных записок…Однако, в связи с равнодушием близких его архив был, в значительной мере, утрачен…

Сам писатель постепенно утрачивал способность ходить, писать, читать…

Перед войной он уже с трудом спускался с лестницы, и случалось, что, постояв во дворе, возвращался обратно. Эта страшная болезнь не лишила его душевной бодрости и энергии, живого интереса ко всему, что происходило в стране, в литературе. Он принимал участие в литературных делах ленинградских писателей, и мнение его считалось неоспоримым. Незадолго до войны ленинградские писатели устроили торжественный вечер, о котором стоит упомянуть, потому что это был, в сущности, единственный вечер, когда общественная любовь и глубокое признание Тынянова выразились с необыкновенной силой.

При отъезде в 1941 году в эвакуацию в Ленинграде остались и французские лекарства, которые все равно не помогали… В эти последние годы своей жизни Тынянов продолжал работать над трилогией о Пушкине, которую он задумал еще в начале 1930-х годов и две части которой уже успел закончить (в 1935 году была опубликована первая часть «Детство», а в 1936-37 гг – вторая часть «Лицей»). Над третьей частью «Юность» Юрий Николаевич работал, будучи очень больным — сначала в Ленинграде, а потом в эвакуации в Перми. Он знал, что умирает, но ему хотелось, чтобы в этой третьей части юность Пушкина была рассказана до конца. Прощаясь с жизнью, писал Юрий Тынянов прощание Пушкина с юностью…: «Выше голову, ровней дыхание. Жизнь идет как стих». Это было написано, когда все ниже клонилась голова, все чаще прерывалось дыхание. В отношении Пушкина, чья жизнь и творчество, казалось, были исследованы вдоль и поперек, это было особенно сложным. И здесь Тынянов совершил свое последнее научное открытие. Еще в 1939 году вышла его статья, непосредственно связанная с третьей частью романа – «Юностью», над которой тогда работал писатель (работа продолжалась им и во время войны, в эвакуации, уже на последней стадии болезни; «Юность» была опубликована в 1943-м – в год его смерти). Статья называлась «Безыменная любовь», она повествует о любви поэта к жене историка и писателя Н.М. Карамзина – Екатерине Андреевне. «Становится ясным, – писал Тынянов, – как ложно долго державшееся, одно время даже ставшее ходячим представление о Пушкине как о ветреном, легкомысленном, беспрестанно и беспечно меняющем свои привязанности человеке: мучительная и страстная любовь семнадцатилетнего «лицейского» заставила его в последний час прежде всего позвать Карамзину. Эта «утаенная», «безыменная» любовь прошла через всю его жизнь». Концепция Тынянова имела и имеет по сей день сторонников и противников. Но даже для тех, кто отрицает ее в целом, неоспорима высокая ценность этой работы, в которой Тынянов впервые в пушкиноведении связал многие произведения поэта с образом Е.А. Карамзиной.

Истинно художественное воплощение получила эта концепция в романе «Пушкин». Надо полагать, было вовсе не случайно, что кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, думавший еще с довоенных времен о создании «цветового кино», увидел в «Пушкине» сценарий для «первого большого, серьезного цветового фильма» и с этим предложением обратился к Тынянову. «С громадным удовольствием прочел Вашего Пушкина, – писал он. – В свое время меня в полный восторг привела Ваша гипотеза, изложенная в «Безыменной любви», и развитие этой темы здесь не менее увлекательно».

Эйзенштейну не успел отправить это письмо, так как получил известие о смерти Тынянова.

С самого начала Тынянов глубоко понимал страшное значение фашизма, и ему страстно хотелось принять участие в борьбе, которая велась в те годы. Но что мог он сделать, лежа в постели, пораженный болезнью, медленно сковывавшей это сознание? В те дни, когда под Вязьмой шли ожесточенные бои против немцев, он написал о герое первой Отечественной войны генерале Дорохове, который сражался и побеждал под Вязьмой. Тынянов продолжал работать, лежа в военном госпитале в Перми, потом — в Кремлевской больнице. Пока он мог писать — писал, потом — диктовал. Он работал до последнего дня, до тех пор, пока в нем сохранялись последние крупицы сознания. …»И неужели так, посреди трудов недоконченных,

приходилось теперь умирать?»- писал он.

В 1943 году Тынянов был перевезен в Москву, где госпитализирован в Сокольническую больницу Лечсанупра Кремля. Он уже не мог ходить, был выраженный тремор, катастрофически упало зрение. К основному заболеванию добавилась пневмония. Антибиотиков не было, сульфидин не помог и 20 декабря 1943 года Ю.Тынянов, «один из самых умных писателей наших двадцатых годов» умер…

Похоронен он был на Ваганьковском кладбище. Его жена, Елена Александровна Тынянова, ненадолго пережила Юрия Николаевича – она умерла в 1944 году и была похоронена рядом с мужем.